Любить Бога

 

Чарльз Колсон

 

КАК ВСЕ НАЧАЛОСЬ: ВСТУПЛЕНИЕ

 

В решимости написать эту книгу меня укрепили два мощных импульса — внешний и внутренний. Внешний явился результатом многолетних наблюдений за окружающей жизнью, внутренний связан с моим духовным опытом. Позвольте объяснить это под­робней.

Западное общество вот уже много лет обуреваемо поисками самого себя. Из древнего философского вопроса о смысле и цели жизни мы создали процветающую современную индустрию. Спосо­бов и путей самопознания никак не меньше, чем разновидностей кетчупа — тут и биоэнергия, и йога, и кружки творческого созна­ния, и психоанализ, и УСЧ (упражнения в сверхчувствительности) — всего не счесть, и каждое течение моментально завоевывает горячих сторонников, пока не появится что-нибудь свеженькое.

Популярная литература тоже не отстает от времени, постав­ляя потребителю бестселлеры, сулящие успех во всем — от обрете­ния богатства до укрепления ляжек. Эта безумная одержимость „поисками себя" породила целый набор фальшивых ценностей: мы поклоняемся славе, успеху, материализму и знаменитостям. Мы хотим „жить для успеха", стремимся стать во всем первыми, и на пути к победе не слишком разборчивы в средствах.

И все же раздирают этот мир, ищущий себя, отчаянные проти­воречия. Всякое новое обещание ведет лишь к горькому разочаро­ванию. Семидесятые годы с их увлечением самореализацией привели к самопогруженности и изоляции, а вовсе не к более полной, освобожденной жизни, как предполагалось. Техника, созданная для того, чтобы повести человечество к новой земле обетованной, может вместо этого превратить нас и нашу планету в огромное грибообразное облако. Три десятилетия внешне безгра­ничного изобилия обескровили нашу цивилизацию, высосали из нее духовное содержание, ослабили ее экономически. Наш мир полон погруженными в себя, запуганными, пустыми людьми.

        Посреди этих подтачивающих силы парадоксов современной жизни мужчины и женщины ищут хоть какие-то остатки смысла, стремятся обрести хоть какое-то понимание самих себя. Но эти фанатические поиски ведут лишь к нарциссическому разруше­нию того, чего они так страстно ищут. Вот, например, молодая женщина, о которой писал журнал „Сайколоджи тудей": ее нервная система истощена непрерывными вечеринками и ночны­ми бдениями в дискотеках, ее жизнь — нескончаемая вереница потребления наркотиков, алкоголя, секса. Но на вопрос врача „Почему вы не остановитесь?" она тут же отвечает: „Вы имеете в виду, что я не должна делать то, что мне хочется?"

      И посреди всего этого у нас есть церковь, те, кто следует Христу. Для церкви наше время может стать временем больших свершений. Только церковь может дать моральное зрение заплутавшимся, только церковь может избавить от пустоты в душе и показать, что есть суверенный, любящий Бог, который и есть источник Истины.

        Но состояние церкви почти столь же плачевно, сколь состоя­ние культуры, ибо и церковь купилась на ту же систему ценнос­тей: слава, успех, материальный достаток. В ведущих церквях и ведущих христианах мы ищем решения своих проблем. Мы хотим обеспечить знаменитых проповедников самыми большими святи­лищами и грандиознейшими зданиями.

        Обращенность к этим ценностям извратила также и духовную проповедь церкви. Когда помощника одного прославленного телепастора попросили объяснить секрет успеха его патрона, тот без запинки ответил: „Мы даем людям то, чего они хотят". Из этого еретического подхода возникает опаснейшая проповедь, которая сегодня в ходу: проповедь дай-то-чего-хочу.

        „Победоносная христианская жизнь" стала победоносной жизнью человека, а не Бога. Популярная религиозная газета цитирует псалом 65:10 „Поток Божий полон воды" и дает такой парафраз его: „Я наполняю мой ум до предела мыслями о процве­тании и успехе. Я утверждаю, что Бог мой источник и что Бог неисчерпаем".  Это не просто религиозное переиначивание стрем­ления быть первым, быть „победителем", который „получает все", не просто завет евангелия нашей культуры: „Бог помогает тем, кто сам себе помогает", это уже ересь.

      Потому и мир, и церковь — оба жаждут ответов.

     Увидав, что творится вокруг меня, я понял также, что что-то творится и во мне самом. Это проявилось несколько лет тому назад, в один из тех периодов духовной пустоты, что знакомы каждому. Я пожаловался на это другу, и он в ответ предложил мне посмотреть видеокассету с записью лекций доктора Р. С. Спроула о святости Бога.

      Я знал о Спроуле лишь, что он богослов, и большого энтузиазма это у меня не вызывало. Я тогда полагал, что теология предназначена для людей, отъединившихся от мира и человеческих страстей и нужд в башнях из слоновой кости и располагающих временем для научных занятий. Тем не менее по наущению моего друга я согласился посмотреть лекции Спроула.

К концу шестой лекции я обнаружил, что стою на коленях, вознося молитву, благоговея перед абсолютной святостью Бога. Этот опыт изменил мою жизнь, я обрел совершенно новое пони­мание святого Бога, в которого я верю и которому поклоняюсь.

     Вкусив от величия Бога, я возжелал познать о нем больше. Я стал собирать современные книги о ученичестве — их оказалось предостаточно, и многие из них были очень хорошими, хотя в них часто речь шла скорее о евангелизме, чем о ученичестве, и боль­шинство авторов были, казалось, озабочены тем, как бы побольше извлечь из христианской жизни. Я же, напротив, хотел понять, как бы побольше внести в нее.

Конечно, во всех книгах обсуждался вопрос о любви Бога к человечеству и как Он проявил эту любовь, пожертвовав Его Сыном, распятым на кресте. Чем больше я читал об этом, тем больше мне хотелось понять то, что казалось мне теперь непо­средственным выводом из всего этого — как мне проявить свою любовь к Нему. Мне казалось, что в ответе на этот вопрос ключ к вкладу в христианскую жизнь.

Главная заповедь Христа — это „возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всей душею твоею, и всем разумением твоим". Я знал эти слова наизусть, но никогда толком не задумывался о том, что они означают с практичес­кой точки зрения, то есть, как выполнить эту заповедь. Мне было интересно, что думают по этому поводу другие, и я спросил нескольких христиан поопытнее моего, как они любят Бога.

— Ну... я просто люблю Его, — запинаясь, ответил один, потом, словно разъясняя, добавил: — всем моим сердцем, душой и разумом.

     Другой не задумываясь отчеканил: — Я люблю Его, храня в сердце моем молитву и благоговение, предлагая Ему себя в виде жертвы. — В ответ на мою просьбу быть поконкретнее, он начал пересказывать свое расписание религиозных чтений и молитв, но вдруг прервал себя и, пожав плечами, сказал: — Пожалуй, мне надо об этом подумать.

       Часто, когда я задавал свой вопрос, мне говорили о постоян­ном посещении церкви, а уж уплата церковной десятины занима­ла особо почетное место. Некоторые перечисляли свои грехи, которым они перестали предаваться, другие пытались объяснить „любовь к Богу" чувством в своих сердцах, словно речь шла о каком-то романтическом опыте. Были и такие, кто лишь с по­дозрением смотрел на меня, полагая, что я своим каверзным вопросом хочу подцепить их на удочку.

         Короче говоря, кумулятивный эффект моего опроса состоял в том, что большинство христиан на самом деле не умеют любить Бога. Мы не только не задумываемся над тем, что означает для нашего будничного существования Его величайшая заповедь, но мы не выполняем ее. И если это верно в отношении отдельных верующих, то каковы же в таком случае последствия для церкви? Может, ее влияние в современном мире потому так невелико, что ей недостает того же, чего недоставало мне.

И вот, когда я ощутил в нашей культуре отчаянный голод и понял, как сильна в нас, Божьих людях, потребность любить Бога, я решил написать эту книгу. Если воспользоваться неожиданной, хотя, может, и вполне уместной аналогией, я увидел необходимость сделать для Писания то, что некогда Ленин сделал для Маркса.

         Хотя Карла Маркса часто считают страстным, воинствующим революционером, он на самом деле большую часть своей жизни был мыслителем и теоретиком. На его веку не случилось ни одной сколько-нибудь крупной рабочей революции, и казалось, что после его смерти в 1883 году марксизму будет суждено занять место еще одного философского течения, созданного умами столь плодоносного девятнадцатого столетия. Так бы оно, скорее всего, и случилось, если бы не Ленин, жадно впитавший идеи Маркса и Энгельса и ставший в 1889 году марксистом.

    Через три года Ленин опубликовал свою работу „Что де­лать?", в которой настаивал на необходимости действовать, взяв теории Маркса и применив их к жизни. Эта книга вкупе с неустан­ной деятельностью Ленина вдохновила горстку профессиональ­ных революционеров, которые в несколько лет перевернули Россию вверх ногами. Страстная целеустремленность Ленина, его абсолютная преданность марксизму и применение принципов марксизма не только изменили его собственную страну, но сегод­ня, менее чем столетие спустя, покорили полмира.

      Я обращаюсь к верующим и, следовательно, к церкви, с таким вопросом: какой видим мы нашу веру — как замечательную философию или как живую правду, как абстрактную, академичес­кую теорию или как живую Личность, ради которой мы готовы положить жизни свои? У истоков самых разрушительных и тира­нических течений XX столетия, коммунизма и нацизма, стояли фанатики, целеустремленно применяющие порочные философии. Что же произойдет, если мы действительно применим истину Божию во славу Его царства?

        Результатом был бы мир, поставленный с головы на ноги, революционизированный властью Бога, действующего через отдельных христиан и церковь как целое.

Но мы останемся слабыми, запинающимися на каждом шагу верующими, а наша церковь пребудет увечной, пока мы не научимся правильно применять Слово Божие — то есть, пока мы истинно не полюбим Его и не станем действовать во имя этой любви.

      Итак, написать эту книгу меня побудили внутренние и внешние силы Как я уже упоминал, на изыскания, приведшие к выводам, о которых я рассказываю здесь, меня вдохновило учение доктора Р. С. Спроула, ныне моего близкого друга и наставника. Но решение начать писать явилось в результате посещения одного из тех страшных мест, где я провел большую часть своей жизни.

Это было в делаварской тюрьме, пасхальным утром 1980 го­да, ставшим одним из важнейших моментов моей жизни.

 

 

 

 

 

 

 

   Когда она каждый полдень подходит к воротам тюрьмы, охранники пропускают ее, махнув ей рукой. Работники тюрьмы расспрашивают ее о детях и работе. Да и не удивительно — ведь Джойс Пейдж тут все равно как родственница: с 1979 года она каждый день приходит на ленч в тюрьму Сент-Луиса.

    Впервые Джойс пришла сюда со своим начальником, тоже христианином. Когда начальника перевели на другую работу, Джойс продолжала ходить одна. Другие секретарши бежали в кафетерий, она же, положив в пакет бутерброд с ореховым мас­лом, направлялась сюда.

   Каждый день Джойс встречается с разными группами заключенных, от тех, кто сидит в одиночке, с усиленной охраной, до небольшой группы женщин. — Они сами выбирают, что делать, ~ говорит она. — Иногда у нас служба или же мы поем и расска­зываем или изучаем Библию и обсуждаем ее. Это зависит от того, что им нужно.

  Когда в час она возвращается к своему столу, кто-нибудь из её коллег обычно уже оплакивает свои излишества за ленчем и громогласно клянется завтра же сесть на диету. Джойс только

смеется про себя. Она-то прекрасно знает, что у нее завтра на ленч — бутерброд с ореховым маслом, торопливо съеденный за рулем по дороге в тюрьму.

   Для многих такие ежедневные встречи с заключенными посреди насыщенного делами рабочего дня были бы немыслимой, непереносимой обузой. Джойс смотрит на вещи по-другому. Она говорит: — Для меня это истинный ответ на молитву. Понимаете, после работы мне некогда — у меня у самой шесть детей, и я ращу их одна.

Святость означает слушаться Бога — разделяя Его любовь, даже когда это тебе неудобно.

 

Чарльз Колсон. «Любить Бога» (стр.133).

 

 

 

 

УОТЕРГЕЙТ И ВОСКРЕСЕНИЕ

 

Чарльз Колсон, книга «Любить Бога»  (Глава 6)

 

     В субботу 17 июня 1972 года в Вашингтоне стояла обычная для этой поры жара. Над городом висела влажная духота. К счастью, мне выпал редкий при моей тогдашней должности специального советника президента свободный день, и мы всей семьей наслаждались покоем и отдыхом в нашем доме в Мак-Лине. Президент только что вернулся из триумфальной поездки в Москву, со встречи в верхах, и отдыхал во Флориде.

     Петти с детьми загорали у бассейна, а я раздувал огонь под жаровней, когда вдруг зазвонил телефон, напрямую связанный с Белым домом. Это был Джон Эрлихман, один из старших помощ­ников президента. Не вдаваясь в объяснения, он с места в карьер огорошил меня довольно нелепым вопросом: — Где ваш дружок Говард Хант?

     Хант был моим случайным знакомым и бывшим агентом ЦРУ, которого я рекомендовал на должность при Белом доме по расследованию утечки правительственных документов. Я уже несколько месяцев не видел его и ничего о нем не знал. И я, в свою очередь, задал Эрлихману встречный вопрос: почему ему так важно отыскать Говарда Ханта, что он дергает меня в субботу?

     Тогда-то я и узнал об аресте группы бывших кубинских борцов за свободу, проникших в офис Национального комитета демократической партии. У одного из них в кармане был обнару­жен клочок бумаги с фамилией Ханта. Я до сих пор помню, какие мысли бродили у меня в голове, когда я вешал трубку: „Хант — профессионал. Он не стал бы связываться с обычными грабителями. Но если все же... я его знаю... мое имя может всплыть в связи с этим делом". Пожав плечами, я отбросил все эти прежде­временные размышления, вернулся к бассейну и поджарил для своего семейства несколько гамбургеров.

        Так для меня начался Уотергейт.

      В следующие недели я утешался мыслью, что никому в Белом доме или из окружения Никсона не придет в голову, что можно найти что-либо стоящее в штаб-квартире проигравшей партии, оставленной даже ее приверженцами. Во мне говорил не моралист, но просто здравомыслящий человек. Меня не насто­рожило даже то, что следствие выявило связи грабителей с Говардом Хантом и его земляком Дж. Гордоном Лидди: оба работали при Белом доме консультантами на полставки, но уволились несколько месяцев назад.

    С точки зрения законов округа Колумбия, это была кража со взломом, однако мне казалось, что это всего лишь попытка шпионажа в кампании — нечто вроде перехвата инструкций тренера на совещании перед футбольной игрой. И уж, конечно, это не слишком отличалось от всего того, что делал я сам и что делали мне в течение тех двадцати лет, когда я принимал участие в политических кампаниях. (Лишь два года спустя, летом 1974-го, когда была обнародована пресловутая пленка, ставшая неопровержимой уликой, весь мир — и заодно кое-кто из нас — узнал, что сразу после кражи президент принял участие в попыт­ке запутать расследование ФБР, затем это превратилось в сокры­тие фактов.)

    Очевидно, в свете того, что случилось позже, это прозвучит наивно, но тогда я искренне полагал, что речь идет всего лишь о том, чтобы продержаться во время ноябрьских выборов. Выборы и шумиха вокруг них наверняка погребут под собой эту сенсацию, и мы займемся куда более важным делом управления страной. Так, во всяком случае, мне казалось.

В послевыборной эйфории того ноября никто не придал боль­шого значения Уотергейту. Я припоминаю лишь случайные разго­воры на эту тему с президентом, всецело занятым переговорами по поводу окончания войны во Вьетнаме. Генри Киссинджер мотался взад-вперед, проводя мирные переговоры в Париже. Боб Хальдеман, начальник канцелярии, и Джон Эрлихман занимались реорганизацией аппарата для второго срока президентства Никсо­на. Джон Митчелл, бывший генеральный прокурор и руководитель кампании, вернулся в свою процветающую адвокатскую фирму в Нью-Йорке. Я тоже приступил к разборке бумаг в своем кабинете, намереваясь вернуться к адвокатской практике в Вашингтоне.

    Затем, в январе 1973 года, Уотергейт начал обрастать новыми осложнениями — по крайней мере, для меня. Говард Хант, опасаясь тюремного срока, послал ко мне своего адвоката. Когда тот потребовал гарантии помилования для Ханта (дать которую я отказался), я впервые услышал о фондах помощи уотергейтским взломщикам и оплаты их судебных издержек. Это было опасным делом, и я сказал об этом Хальдеману, который, однако, отнесся к моим словам чрезвычайно легкомысленно.

— Брось, Чак, — рассмеялся он. В высокие окна его кабинета било яркое зимнее солнце, и все вокруг словно дышало покоем и радостью. — Ничего дурного в создании фондов помощи нет. Сделала же это Анжела Дэвис!* А мы чем хуже?

 

* Анжела Дэвис — знаменитая деятельница коммунистической партии, обвиняемая в убийстве.

 

Я удивленно уставился на Боба, соображая, ломает ли он перед мной комедию или действительно верит в то, что говорит. Поразмыслив, я заключил, что он вполне искренен, и теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что, будучи членом церкви „Хрис­тианской науки", Хальдеман не допустил бы и мысли о том, что тут что-то не так. Точно так же и Эрлихман, тоже искренний христианин, не придавал никакого значения проблемам Уотергейта, попросту игнорируя их.

Как же столько законников — назовем хотя бы несколько имен: Эрлихман, Митчелл, Крог, Дин, Никсон и Колсон — могли не видеть того, что позже стало очевидно всем и всякому? К каким пагубным последствиям привела эта слепота!**

 

** Думаю, на то было две причины. Во-первых, заговор это, по определению, некая сумма множества кусочков и частей, но его участники видят лишь свои отдельные кусочки и части и очень редко — всю картину. Во-вторых, на изучение уголовного кодекса в университете отведен всего один курс — и для 98% юристов тем дело и ограничивается, а на практике они прибегают к уголовному праву лишь в тех редких случаях, когда суду приходится рассматривать уголовные дела, обычно решаемые во внесудебном порядке по догово­ренности между прокурором и защитником — что, конечно, замеча­тельно характеризует американскую судебную систему. Большин­ство адвокатов ближе всего сталкиваются с конфронтацией в зале суда в те часы, когда вместе с прочим населением страны смотрят телевизионные серии о Перри Месоне. Я, например, впервые столк­нулся со статьями о препятствии осуществлению правосудия, когда был судим и получил срок по одной из таких статей.

 

    После визита защитника Ханта я проконсультировался с моим партнером по фирме Дейвом Шапиро, закаленным ветера­ном правосудия, с бруклинских улиц добравшимся до самых высот. Мы вместе пролистали все справочники и кодексы, и лишь тут, в конце января 1973-го, просматривая набранные мелким, убористым шрифтом колонки статей уголовного кодекса, я впер­вые начал понимать, что угрожает Белому дому.

    И вот в середине февраля, когда наконец завершилась вьет­намская война, а я возвращался к частной практике, я набрался духу и прямо сказал об этом президенту во время нашего послед­него разговора в Овальном кабинете. Улучив удобный момент, я посоветовал Никсону: — Кто бы ни начал Уотергейт, отмените его сейчас же. Признайтесь, что мы проиграли.*

 

    Президент сидел, откинувшись в кресле, положив ноги на массивный письменный стол красного дерева. Не успел я кончить фразу, как он разом выпрямился: — Кто же, по-вашему, начал это дело? Митчелл? Или Магрудер?** — Его явно рассердило — и, как мне показалось, справедливо, — что я посмел ткнуть пальцем в его преданного помощника. К тому же, как я и сейчас считаю, хотя сеть вокруг него стягивалась все туже, он тогда еще не видел возможных юридических осложнений.

    Согласно подробнейшим записям, составленным по пленкам, горам документов, бесконечным слушаниям в Конгрессе и тол­стым томам свидетельских показаний, вопрос о возможных юридических осложнениях впервые всерьез обсуждался в Оваль­ном кабинете утром 21 марта, на том самом роковом совещании, когда Джон Дин сообщил президенту о „раковой опухоли", поразившей его администрацию.

    В тот же день (тут очень важны точные даты) Хальдеман по­звонил Митчеллу в Нью-Йорк, а тот, в свою очередь, пообещал Джебу Магрудеру, своему помощнику по кампании, „помочь", если тот попадет в тюрьму. В этот же день Ханту были высланы дополнительные 75 тысяч долларов на „гонорары адвокату". Пре­зидент снова совещался с Хальдеманом, Эрлихманом и Дином, а вечером позвонил мне домой. Он не рассказывал мне о событиях дня, но наш разговор и без того длился тридцать одну минуту.

 

* Из официальных транскриптов Белого дома от 13 февраля 1973 года, выпущенных специальным прокурором по Уотергейтскому Делу.

** Из тех же источников.

 

       Я больше не работал для Белого дома, но его звонок меня не удивил: он и прежде говорил мне, что будет позванивать, чтобы посоветоваться. Удивило меня другое: нетерпеливый, расстроен­ный голос президента. Я провел с ним множество часов в разгово­рах — с глазу на глаз или по телефону — и почти всегда мог с уверенностью сказать, что у него на уме. Когда его занимали серьезные проблемы — вроде бомбежек во Вьетнаме или перегово­ров с Китаем — президент был поразительно спокоен. Больше всего его выводили из себя какие-нибудь мелочи, вроде уколов в прессе.

    В тот вечер 21 марта он быстро покончил с предварительной частью и приступил к главному — к Уотергейту.

— Как по-вашему — что нам сейчас делать?... может, вы­ступить с сообщением или вроде того?... или лучше затаиться и ждать?...

    Мой ответ отражен в официальных протоколах: — На мой взгляд, дело не в том, что уже случилось — то есть, не в тайне Уотергейта. Я не знаю, выплыли ли уже имена повыше, из Коми­тета по перевыборам, или нет, но, даже если так, это, по-моему, не имеет большого значения для страны. Меня беспокоит возмож­ность обвинения кого-нибудь в том, что он мешал осуществлению правосудия — другими словами, меня больше всего беспокоят последующие действия.

    Я предложил президенту удалить Дина и назначить незави­симый специальный комитет по расследованию Уотергейта. Хотя я ничего не знал о его встречах с Дином и другими, это, как теперь ясно, был хороший совет. Но жесткие слова „мешать правосудию" добили президента, и не удивительно, что в сле­дующий раз он позвонил мне лишь через две недели.*

 

*   Запись   этого  разговора   не  фигурировала   на  процессе  по Уотергейтскому делу и была обнародована лишь в 1981 году.

 

    После 21 марта все изменилось и, набирая ускорение, покати­лись по наклонной плоскости. На следующей неделе начались разговоры о ложных показаниях, о сокрытии фактов и пре­пятствиях осуществлению правосудия — словом, в ход пошли термины, от которых у взрослых мужчин слабеют колени и потеют ладони.

    23 марта судья Сирика обнародовал письмо одного из участников Уотергейтского грабежа, который обещал все рассказать в обмен на мягкий приговор. В этот же день Хальдеман позвонил мне и задал несколько вопросов: обещал ли я помилова­ние Говарду Ханту? Заставлял ли я сотрудников кампании собирать секретные данные о демократах? Боб говорил спокойно, как всегда, но по тому, как он повторял мои ответы, я понял, что он не один в комнате — с ним был президент. По его вопросам можно было догадаться, что творится за массивными железными воротами на Пенсильвания-авеню, 1600: обитатели заполняют бункеры на предмет кровопролитной осады. Я же все больше преисполнялся недоверием к своим коллегам и, понимая, что дело плохо, едва повесив трубку, продиктовал меморандум нашего разговора.

     В уютных кабинетах величественного старого здания, населенного сильными мира сего, воцарилась плохо скрытая паника. События развивались с такой быстротой, что уследить за ними становилось почти невозможно. Когда пресса выдвинула предположение, что кража со взломом была проведена по распоряжению сотрудников предвыборной кампании, Дин кинулся в Кемп-Дэвид писать „отчет".

     26 марта вновь собралось большое жюри — заслушать новые обвинения от одного из участников кражи. В тот же день Дин позвонил Магрудеру и записал разговор на пленку.

     27 марта Хальдеман и Эрлихман в течение двух с половиной часов обсуждали кризис с президентом. Митчелл встретился с Магрудером, чтобы обсудить вопрос о помиловании, а жена Митчелла, Марта, позвонила в „Нью-Йорк Тайме" и выдала первое из своих легендарных заявлений — будто кто-то пытается сделать из ее мужа козла отпущения.

     Джон Дин 25 марта в Кемп-Дэвиде тайно связался со своим соучеником по юридическому факультету и попросил посоветовать защитника по уголовным делам. Через пять дней он нанял бывшего прокурора администрации Кеннеди Чарльза Шефера. Затем, 8 апреля 1973 года, Дин встретился с прокурорами на предмет договоренности о даче показаний в обмен на неприкосно­венность и спасение своего укрытия, как он с подкупающей искренностью признался в своих мемуарах.1

    Все сокрытие фактов рухнуло за несколько часов. Магрудер, уже связавшийся с прокурорами, повел переговоры всерьез. Дэйв Шапиро, чувствуя, что настал момент, когда „каждый умирает в одиночку", уговорил меня подвергнуться проверке детектором лжи, чтобы установить мою невиновность, и отдал результаты теста в „Нью-Йорк Тайме". Меня вызвали прокуроры, и я предло­жил дать показания.

    Белый дом был. похож на командный пост на передовой, подвергаемой массированному прицельному обстрелу. Ребята покрепче, вроде Эрлихмана и Хальдемана, еще сохраняли напуск­ную бодрость, однако никто никому не верил, все телефонные разговоры прослушивались и записывались.

    Газеты что ни день поставляли публике свеженькие сен­сации, в основном выловленные из рассказов помощников президента или их защитников, пытавшихся выгородить своих клиентов или вынудить следствие пойти на уступки. А у след­ствия было столько хлопот с чиновниками Белого дома, напе­ребой предлагавшими дать показания, что оно не успевало уследить за информацией, исходящей из их офисов. Уотергейт превратился в цирк, где представление идет на трех аренах одновременно.

    История свидетельствует, что после начала уголовного расследования в Белом доме — после встречи Дина 8 апреля с прокурорами — конец президентства Никсона стал вопросом времени. Сокрытие фактов было установлено — и осуждено: вот почему так важны тут точные даты. И хотя формально сокрытие фактов относилось к июню 1972 года, серьезное сокрытие фактов — являвшееся, как знал или должен был бы знать каждый, прес­тупным — на самом деле началось 21 марта 1973 года. А кончи­лось 8 апреля 1973 года.

    Когда самый могущественный офис в мире оказался в опасности, мы, маленькая группка — не больше десяти человек — схваченных за руку верноподданных, не смогли сохранить заговор больше двух недель.

    Подумайте, что было поставлено на карту. Все мы — Эрлих­ман, Хальдеман, Митчелл и другие -- свято верили президенту Никсону. Ради службы в его правительстве мы отказались от прибыльных частных практик, мы отдавались работе всей душой, мы были готовы работать хоть круглые сутки. Всего несколько месяцев тому назад президент был переизбран вновь, одержав историческую сокрушительную победу над своим противником, закончилась война в Азии, мы были во всех смыслах на коне.

    Подумайте, какой властью мы обладали: команда любого из нас могла поднять по тревоге генералов и штабистов, даже целые армии, мы могли увольнять и нанимать персонал, распоряжаться миллиардами бюджета.

    Подумайте о наших привилегиях: стоило нам позвонить военному помощнику — и нам выделяли лимузины или самолеты; Национальная галерея выдавала нам картины классиков для украшения стен наших кабинетов; слуги в красных камзолах круглосуточно стояли на страже, чтобы подать нам еду или питье; везде, куда мы ни ехали, тут же появлялись частные телефоны; сотрудники секретной службы всегда были к нашим услугам.

    Но ни перспектива поставить под удар президента, ради выборов которого мы так тяжко работали, ни риск потерять престиж, власть и роскошные кабинеты не могли заставить этих людей упорствовать во лжи. Кстати, как я теперь понимаю, на нас оказывалось не такое уж сильное давление, хотя, конечно, уже имели место и моральные сдвиги, и преступные нарушения, и даже дача ложных показаний. Положение было не из приятных, и кое-кто, в худшем случае, мог оказаться в тюрьме, хотя тогда и это было вовсе не очевидно.   Но никому не грозила настоящая опасность: ничья жизнь не была поставлена на карту.

     Однако всего лишь через несколько недель естественный человеческий инстинкт самосохранения оказался столь сильным, что заговорщики один за другим покидали своего руководителя, отказывались от своего дела, отворачивались от власти, прести­жа, привилегий.

     Но какое отношение имеет все это к Воскресению Иисуса Христа, спросите вы? А вот какое:

Современная критика исторической подлинности христианст­ва сводится к трем положениям:

первое — ученики ошибались;

второе — ученики умышленно сотворили миф, которому было предназначено стать символом;

третье — одиннадцать учеников вступили в „пасхальный заговор": вытащили тело Христа из могилы, тайком зарыли его неизвестно где и хранили тайну до самого смертного часа.

 

    Рассмотрим все эти утверждения по порядку.

    Первое самое неубедительное. В конце концов, когда человек восстает из мертвых, это довольно умопомрачительное событие, и видевшие его люди вряд ли могут ошибиться на сей счет. В Писании честно констатируется, что ученики были так потрясены появлением Иисуса, что по крайней мере один из них пожелал получить ощутимое доказательство, засунув пальцы в Его раны на руках и боках. Иисус знал человеческую природу и понимал, что им понадобятся вещественные доказательства. Лука пишет: „Которым и явил Себя живым по страдании Своем со многими верными доказательствами, в продолжении сорока дней являясь им..."2 Воспоминания о событии, написанные независимо различ­ными очевидцами, исключают возможность ошибки учеников.

    Но тогда — мог ли это быть миф? На первый взгляд, эта вторая теория кажется вполне правдоподобной, поскольку в первом веке было принято выражать религиозные истины через символы. Но из этого следует, что все ученики понимали, что имеют дело с символическим приемом. Однако даже при самом беглом чтении Писания становится понятно, что перед нами не аллегория, не сказка, но повествование, отчет. Более того, Павел, близкий друг учеников, наносит сокрушительный удар версии о мифе, уверяя, что если Иисус на самом деле не воскресал, то тогда христианство — обман и „тщета".3 В писаниях Павла нет ничего, что хотя бы отдаленно предполагало наличие мифа.

    Теория о мифе еще более уязвима, чем теория о ошибке. Так, желая подвергнуть критике историчность Воскресения и, следова­тельно, Божественное происхождение Христа, следует заключить, что имел место заговор — если хотите, сокрытие фактов — один­надцати человек при соучастии еще пятисот. Чтобы настаивать на этом аргументе, нужно поверить, что каждый ученик был готов подвергнуться остракизму друзей и семьи, жить под постоянным страхом смерти, пройти тюрьму, прозябать в нищете и голоде, пожертвовать семьей, подвергнуться безжалостным пыткам и наконец умереть — и все же не отречься от того, что Иисус восстал из мертвых!

    Вот почему для меня столь поучителен опыт Уотергейта. Если Джон Дин и остальные впали в такую панику — опасаясь не избиений и казни, а политической немилости и возможного тюремного срока, — можно представить себе, что чувствовали ученики. Ведь они, в отличие от работников Белого дома, не обладали никакой властью, их вождь покинул их, у них даже не было крова в родной стране, оккупированной врагом. И все же они упорно держались своей невероятной, оскорбительной для прочих версии, утверждая, что их вождь восстал из Его постыдной смерти, что Он жив и что он Бог.

    По-моему, Уотергейт раскрывает истинную человеческую натуру. Почитайте мемуары участников — вы нигде не найдете утверждений, что кто-то пошел в офис прокурора из благородных побуждений, например, из почтения к Конституции или желания вывести негодяев на чистую воду и засудить их либо хотя бы подвергнуть моральному осуждению. Наоборот — эти записки являют собой непреложные свидетельства человеческой сла­бости. Даже политические фанатики, стоящие у кормила власти, будут при крушении спасать свою собственную шею, пусть и за счет тех, кому поклялись верно служить.

        А коли так — неужто заговор о сокрытии лжи о Воскресении мог пережить жестокие преследования апостолов, уничтожение советов ранней церкви, чудовищные расправы с верующими в первом столетии, когда их тысячами бросали на съедение львам за отказ отречься от Христа как Бога? Не предположить ли, что по крайней мере один из апостолов отказался бы от Христа до того, как его обезглавили или забили камнями? Не предположить ли, что на свет появился бы какой-нибудь документ, вскры­вающий „Пасхальный заговор"? И уж наверняка, кто-нибудь из заговорщиков договорился бы с властями (и, скорее всего, правительство и синедрион встретили бы такую инициативу с распростертыми объятиями и широко распахнутыми кошельками).

     Блез Паскаль, выдающийся математик, ученый, изобретатель и логик семнадцатого столетия, по изучении исторических запи­сей пришел к выводу о реальном существовании Христа. В своем классическом труде „Размышления" Паскаль писал: „Гипотеза, что апостолы были обманщиками, абсурдна. Проследите это до конца и представьте, что эти двенадцать (!) апостолов встрети­лись после смерти Иисуса и сговорились утверждать, будто он восстал из мертвых. Такое решение означало противопоставить себя всем имеющимся тогда силам. Человеческое сердце особен­но склонно к непостоянству, перемене, обещаниям, подкупу. Любо­го из этих обстоятельств, а еще пуще — страха перед тюрьмой, муками и смертью — было бы довольно для того, чтобы хотя бы один из них стал отрицать их версию, и тогда все они пропали бы".4

    Как верно замечает Паскаль, для человека абсолютно нормально отречься от своих верований с той же готовностью, как Петр предал Иисуса до Воскресения. Но как обнаружил тот же самый. Петр после Воскресения, есть некая нечеловеческая сила, которая заставляет его от всего отказаться. Это Божья сила, воплотившаяся в личности Иисуса Христа.

    Поверьте тому, кто был в самом центре Уотергейтской паутины, кто собственными глазами видел, сколь ненадежно сокрытие фактов: только такой внушающий благоговение сви­детель, как воскресший Христос, мог заставить этих людей до своего смертного часа утверждать, что Иисус жив и что Он — Бог.

     Эти веские доказательства убеждают меня в том что апостолы говорили правду: Иисус восстал из гроба и Он тот за кого себя выдает. Следовательно. Он совершенно прав когда называет себя всемогущим Богом.

 

    Таким образом, мы пришли к нескольким важнейшим заклю­чениям относительно Святого Писания:

1. Библия - слово Божье. Сын Божий, который говорит от Его имени, использовал Писание не в качестве руководства к хрис­тианской жизни. Он рассматривал Писание как откровение самого Господа.

2. Иисус вверил Писанию Свою собственную жизнь, целиком положившись на него. Он подчинился авторитету Писания.

3. При тщательном изучении точки зрения Иисуса на Писа­ние становится ясно, что Он верил, что Слово непогрешимо и истинно - то есть надежно и безошибочно.5

Как же мы, претендуя следовать Ему, смеем судить иначе?

 

 

 

РАДИКАЛ-ХРИСТИАНИН

 

Чарльз Колсон, книга «Любить Бога» глава 17

 

    Когда ветераны правосудия — адвокаты, работники суда и журналисты — собираются в здании суда графства Элкхарт, разговор часто заходит о Билле Бонтрейджере. Одни понимают, что он сделал, другие никак не возьмут в толк, чего ради судье понадобилось так убиваться ради „парня, который получил по заслугам". Больше всего недоумевают его прежние сотоварищи по политическим делам: с какой стати республиканец консер­вативного толка выступил против своих коллег по партии, консерваторов из Верховного суда штата? Какой-нибудь деятель при обсуждении этих проблем непременно пожимает плечами и говорит примерно следующее: — Да, Бонтрейджер просто заде­лался радикалом, вот и все дела.

Заделался радикалом! Какое замечательное объяснение! К сожалению, в наше время слово „радикал" приобрело несколько неприятный, даже непристойный оттенок. Под ним подразумевает­ся нечто неамериканское, вроде бунтовщиков 60-х годов, взры­вавших здания в кампусах, или правых экстремистов с горящим взором. Но слово „радикал" образовано от латинского „ radix ", что означает „корень" или „основа". Так что на самом деле быть радикалом — это значит просто вернуться к основам, "добраться до сути вещей".

    А ведь и вправду — в мире, где нравственные ценности формируются преходящими фантазиями светского гуманизма, выступать за фундаментальную Истину Бога, идти к „корням", к слову Божьему означает радикализм.

    На семейном древе сегодняшних верующих немало предков-радикалов. Царство Божье полно ими.

Джон Уэсли страстно утверждал, что „святость может быть только социальной... [и] превратить [христианство] в отшельничес­кую религию — значит разрушить его".1 Уэсли был заклеймен как радикал за его знаменитую речь в церкви девы Марии, гневное, но точное обличение своих коллег по Оксфорду за слабость их веры (его больше никогда не приглашали туда выступать). Позже он ухватил самую суть радикальной святости в словах: „Открыто выступать против всего небожественного и неправедного, что словно потоп наводняет нашу страну — это один из самых благородных способов исповедовать Христа перед лицом Его врагов".2

     Те, кто читал мои книги или слышал мои выступления, знают, какое глубокое влияние оказал на мое христианское воспитание Уильям Уилберфорс. Поэтому я так настойчиво упоминаю о его радикальной для того времени позиции во имя Христа и так часто цитирую письмо Джона Уэсли Уилберфорсу, который в ту пору был новообращенным. За несколько дней до кончины Уэсли поручил Уилберфорсу возглавить радикальную кампанию против рабства. Последние семь лет я храню в моей Библии этот отрывок из письма Уесли:

     „Если Божественное провидение не взрастило вас, как Афанасия, на то, чтобы выступить contra mudum*, я не вижу, как вы сможете осуществить ваше замечательное намерение, противо­стоя тому отвратительному злодейству, которое является позором религии, Англии и природы человеческой. Если Бог не воспитал вас именно для этого, то вас измучит эта борьба людей и дьяво­лов, но если Бог будет за вас — кто сможет противостоять вам? Неужто все они сильнее Бога? О, не уставайте творить добро. Продолжайте, во имя Бога и Его властью, пока не исчезнет даже американское рабство, самое мерзкое, что когда-либо существова­ло под солнцем".3

* Contra mudum* (лат.) — вопреки всему миру. (Прим, перев.)

 

     Уилберфорс в одиночку выступил против основной и про­цветающей отрасли заморской торговли, в которой было за­действовано около 5500 матросов и 160 кораблей, обходившихся в 600 миллионов фунтов стерлингов в год. Затем к нему присое­динилась небольшая группа друзей-христиан, известная под

названием Клепхемская секта. Двадцать лет радикал Уилбер­форс боролся с экономической и политической мощью Британской Империи. В конце концов справедливость восторжествовала, и следующие пятьдесят лет отмечены мощным возрождением веры, охватившим Англию и весь Западный мир.

    Contra mudum. Вопреки миру. Радикалы.

     Конечно, это слово применимо и к таким верующим, как Дитрих Бонхоффер и другие немецкие христиане, отважно выступившим против Гитлера и его расистских теорий и попла­тившимся за это свободой и жизнью. И, разумеется, слово это применимо и к Биллу Бонтрейджеру.

Однако вопрос о радикалах ведет нас еще дальше — на тернистый путь каверзных вопросов о роли христиан в правлении и политике.

    Но сначала — о гражданском неповиновении.

Дело Бонтрейджера предполагает, что христиане должны не подчиняться своему правительству, когда его правила вступают в противоречие с законом Божьим. Но Писание четко заповедует нам повиноваться гражданским законам и быть покорными властям.4 Значит, перед нами противоречие?

    Нет. Но чтобы решить его, нужно понять главный Библейский смысл правительства. Происхождение правительства относится к первому греху человечества, когда, для того чтобы не допустить взбунтовавшихся Адама и Еву к древу Жизни, Бог поставил у входа в сад ангела с пылающим мечом; это был, так сказать, первый полицейский. Затем Библия разъясняет, что правление было установлено как способ Бога для того, чтобы удержать человека от греха.*

* Алчное по своей природе, правительство сегодня далеко ушло от своих Библейских задач: трудно представить себе, как субсидия­ми для университетских преподавателей или контролем за урожаем табака — при всей похвальности этих мероприятий — можно помочь поддержанию порядка и правосудия. Поэтому христианин, оценивая свою Библейскую ответственность перед правительством, должен проводить этическое различие между выполнением правительством функции, определенной в Библии, и выполнением каких-то незакон­ных функции.

 

 

Народ Божий с удовольствием подчиняется властям, не потому что правительства священны по сути своей, но потому, что альтернативой является анархия и тогда челове­чество, во грехе своем, быстро разрушит само себя.

    Итак, правительство, по Библии, предназначено для поддер­жания порядка, но, как пишет Френсис Шейфер, „Бог создал государство как полномочную власть, оно не автономно".5 Значит, когда правительство нарушает заповеди Бога, оно превышает свои полномочия. Тогда христианин более не обязан подчиняться ему, но должен проявить открытое и активное неподчинение. Долг христианина, как заключает доктор Карл Генри, состоит в следующем: „Если правительство ставит себя над нормами цивилизованного общества, ему можно не подчи­ниться и бросить вызов ему в свете явленной воли Бога; если же оно требует того, что противоречит вашей совести, следует поставить правительство в известность об этом и принять на себя все последствия такого шага".

   Джон Нокс, великий шотландский юрист и теолог, в таких условиях считал необходимой христианскую революцию — чем вызвал шок в христианском мире XVI столетия.6

    Более того, Библия дает нам пример гражданского непослу­шания, одобряя решение родителей Моисея спрятать ребенка от египетских чиновников, а также отказ Даниила и его друзей поклониться истукану Навуходоносора. Петр и Иоанн, после дня Пятидесятницы, нарушили приказы синедриона, правящего еврейского органа, запретившего ученикам говорить о Иисусе.7

    Конечно, большинство случаев не столь однозначны, и поэтому нельзя говорить о какой-то автоматической, однозначной реакции христианина. Только испробовав все другие средства, после молитв, консультаций с братьями и сестрами во Христе, тщательного чтения Писания, можно прибегнуть к гражданскому неповиновению.

    Второй каверзный вопрос — может ли служить в государ­ственном учреждении человек, который пытается хранить вер­ность Христу?

    Мой ответ — да. Потому что если Христос — не просто истина, но истина жизни и всего творения, тогда христиане могут участ­вовать в политической жизни и работать во всех легитимных сферах, поскольку, как говорил великий пуританский пастор Коттон Матер, „благословение Божье может проявиться во всяких областях жизни". В самом деле, долг христианина — следить, чтобы Божьи стандарты справедливости соблюдались в процессе правления. Это можно делать внутри самих структур или извне, организуя общественное мнение для влияния на систему.

    Или же это можно сделать, как Бонтрейджер, — бросив открытый вызов системе.

   Тут мы подходим к третьему и, быть может, самому ще­котливому вопросу: могут ли христиане быть действенными защитниками справедливости и морали, не нарушая отделения церкви от государства?

    В Новом Завете на этот счет прямо сказано: не может быть слияния церкви и государства, пока не вернется Христос и царство этого мира не сделается „царством Господа нашего и Христа Его".8    Как пишет Шейфер, мы не должны „смешивать Царство Божие с нашей страной... или заворачивать христианство в наш национальный флаг".9

    Однако христиане иногда это делают, используя Бога для освящения своих собственных политических предрассудков, и впадают в надменность и разногласия, приравнивая свою излюб­ленную форму правления или свои политические капризы к христианству.

   Политики охотно участвуют в этом процессе, при этом частенько так ловко меняя карты, что религиозный деятель, считающий, что влияет на правительство, может вдруг обнару­жить, что им манипулируют к выгоде политиков. (Поскольку моя работа заключалась в привлечении религиозных лидеров в Белый дом при Никсоне, я могу засвидетельствовать, что они точно так же, как все прочие, подвержены искусам власти.)

    Как проницательно замечает один писатель: „История показала, что когда общество обнимает религию, религия обычно отвечает на это объятие взаимностью. Приспособление часто сопровождается ассимиляцией и слиянием. Мы приобретаем некоторую популярность и, в жажде большего, отказываемся от тех наших убеждений, которые могли бы быть непопулярными... наша христианская личность оказывается под угрозой".10

    Ключ к ответу на этот вопрос — в понимании того, что цель христианина не власть, но справедливость. Мы должны стремить­ся к тому, чтобы сделать учреждения власти справедливыми и чтобы при этом они не впали в коррупцию. Это требует очень тонкого равновесия и нашим образцом тут должна служить Божественность:

„Бог в Своей власти мог сокрушить восставшего Сатану. Но характер природы Бога таков, что правосудие для Него превыше власти. Христос умер за то, чтобы решение всегда являлось справедливостью, основанной на Боге... Пример Христа, это наш стандарт, наше руководство, наша мера.

    Следовательно, не власть, но правосудие стоит на первом месте в обществе и законе".11

Некоторые, правда, утверждают, что, чтобы иметь возмож­ность осуществлять правосудие, нужно прежде приобрести власть — этого требует здравый смысл. Как часто это рассуждение использовалось для оправдания самых ужасных злоупотреблений, совершаемых от имени религии. Хотя это один из самых загадоч­ных парадоксов христианской веры, часто верным представляется совершенно противоположное. Объяснить это нам помогает Мальколм Маггеридж: „Люди проявляют свой истинный характер скорее в момент поражения, чем на вершине власти, и понимая, как не умеют они справиться с этим поражением, они наилучшим образом могут понять, кто они и что такое".12

   Бонтрейджер усвоил этот урок. И я тоже — в тюрьме.

    Всю жизнь я стремился к богатству, успеху и славе — потому что это казалось мне непременным условием для стабильности и власти. Как на большинство тех, кто рос во время Великой Депрес­сии, на меня большое впечатление производили рассказы об очередях за хлебом и о родителях, которые не знали, хватит ли им на покупку еды и квартплату. Меня, внука иммигрантов, мощно влекла к себе американская мечта, и я верил, что целе­устремленность и труд приведут меня на самый верх. Деньги и собственность — это были ключи от царства, в котором я мог бы укрыться от нужды, страха и неуверенности.

    На юридическом факультете я лишь утвердился в своих мыслях насчет значения личной собственности. (В послевоенные годы число курсов по собственности на юридическом факультете превышало число курсов по личным правам, как минимум, в четыре раза, а курсов по этике, к сожалению, не было вовсе.)

Затем я обнаружил, что занятия правосудием во многом похожи на любой бизнес: самые желанные клиенты это те, кто может больше всего заплатить. И я начал тратить свое время исключительно на крупных начальников или на людей с больши­ми средствами. (Как 98 процентов юристов, я сталкивался с бедными и обделенными самое большее раз или два в год, когда на меня падал жребий в местном суде и мне назначали неиму­щего клиента.)

    Я пришел к убеждению, что цель закона — или правосудия — защищать собственность индивидуума и выступать в качестве окончательного арбитра в меркантильном обществе. Поэтому я считал своей задачей использовать все мои ораторские данные в Конгрессе или в судах ради тех, чьи экономические интересы я представлял (и кто, кстати, мне очень неплохо платил). Короче говоря, правосудие было набором правил и установлений, кото­рым я старался следовать.

    Когда я занялся политикой, моя задача в основном не изменилась, только клиентами стали политики, которых я обслу­живал, политические убеждения, которые я выработал, партийная платформа и те, кого контрибуции или влияние могло провести через строго охраняемые ворота Белого дома. (Я насмехался над участниками демонстраций протеста, которые не могли про­никнуть за эти ворота. Моим излюбленным выражением было: „Законы принимают не на улицах, но в правительстве" — то есть я признавал, что правосудие определяется теми, кто стоит у рыча­гов политической власти).

    И в конце концов, разумеется, я решил, что правосудие это орудие для удаления из общества и наказания тех, кто отказы­вается или не может жить по правилам, установленным людьми вроде меня. Конечно, я обладал кое-какими сведениями о личной свободе и, изучив Лока и Джефферсона, глубоко верил в неотъем­лемые права человека и соблюдение личных свобод. Но свои суждения по делам я выносил на чисто субъективной основе, то есть был подвержен всяким пристрастиям и прихотям. Чем умнее я становился, тем опаснее, чем больше власти я приобретал, тем больше власть порабощала меня.

    Я был слеп. И лишь „в поражении" я наконец-то понял самого себя и осознал свою слепоту. До сих пор я смотрел на жизнь из окон Белого дома, затянутых элегантными шторами, и видел перед собой ухоженный зеленый газон, аккуратно подстриженные кусты и горделивые здания, в которых работали сильные мира сего. Взглянув на мир из подполья, через решетку темной тюрем­ной клетки и проволочную изгородь тюрьмы строгого режима, я впервые обрел истинное зрение.

    На соседней койке в этом шумном, переполненном общежи­тии размещался бывший президент банка небольшого городка, осужденный на три года за то, что утаил 3 тысячи от налогов. На его мрачном замкнутом лице запечатлелись следы бесплодной борьбы с налоговым управлением. Он был первой, встреченной мной во плоти, жертвой тех великих экономических войн, которые я вел, и мне подумалось: „Может, он угодил в одну из ловушек, изобретенных мной для налогового законодательства". (В тюрьме

было полно народу, осужденного по законам, придуманным или поддерживаемым в свое время мною, поэтому первые дни я опасался за свою жизнь.)

    Затем я познакомился с молодым человеком лет двадцати с небольшим, бывшим владельцем бензоколонки, получившим как-то 84 доллара по чеку, который, как потом выяснилось, был украден. Он был приговорен за это к шести месяцам тюрьмы. Этот строгий приговор вынесли какой-то амбициозный прокурор, пытавшийся сделать себе имя, и судья, отличавшийся дурным характером и склонностью к неожиданным поступкам.

     Ко мне пришел поговорить черный парнишка с круглым, как луна, лицом, который уверял, что не знает собственного пригово­ра. Уверенный, что он придуривается, чтобы завоевать мое сочувствие и получить юридический совет, я погнал его прочь. Но через несколько дней я обнаружил, к немалому своему удивле­нию, что он не врал. Защитник, назначенный судом, уделил ему ровно двадцать минут, убедил его признаться в сознательном приобретении краденного и повел дрожащего от страха парня в наручниках к судье, который пробурчал что-то про четыре года и стукнул молотком — звук, незабываемый для любого, кто был в суде. Молодой человек, впервые попавший в тюрьму, провел следующие тридцать дней в камере предварительного заключе­ния в тюрьме Теннеси, дрожа за собственную жизнь и стараясь как можно незаметнее прикорнуть в уголке. Да и после прибытия в нашу тюрьму он еще несколько недель то и дело съеживался, как побитая собака.

    Эти трое не были исключением. Большинство моих товари­щей по тюрьме были бедными людьми; те же, у кого были раньше деньги, потеряли их в судебных битвах. Вопреки распространен­ному мнению, будто в тюрьмах облегченного режима, вроде той, в которой я был, полно „богатеньких", отбывающих свои несколько месяцев едва ли не в курортных условиях, я встретил всего лишь несколько человек, которые год назад могли бы позволить себе прибегнуть к моим услугам защитника.

    И там, окруженный отчаянием и страданием, я начал смот­реть на мир глазами бессильных. Я начал понимать, почему Бог смотрит на общество не глазами стоящих у власти, но глазами больных и нуждающихся, униженных и обездоленных. Я начал понимать, почему, требуя правосудия, Бог говорил не устами царей, которых легко коррумпировать, но устами крестьянских пророков, которые, сами будучи обездоленными, могли увидеть и передать видение Бога. В результате я научился говорить, вслед

за Солженицыным, — „благословение тебе, тюрьма". Ибо лишь на исходе моей собственной мирской власти я увидел, что такое власть, что она сделала со мной, и что она сделала через меня другим. Я понял, что власть не равна правосудию.

     Но христианин, который радикально порывает с мирской властью, далек от того, чтобы быть бессильным — еще один парадокс. Например, кое-кто может решить, что отказавшись от своей судейской должности, Билл Бонтрейджер лишился воз­можности влиять на систему правосудия в своем штате. Но это вовсе не так однозначно, и в настоящее время в штате Индиана предпринимаются активные попытки реформ. Наконец, его поступки раскрыли глаза на систему правосудия тем, кто иначе, быть может, никогда не увидел бы это. В моем случае совершенно ясно, что мое бессилие было использовано Богом для того, чтобы повлиять на систему правосудия в значительно большей степени, чем я мог сделать это из моего кабинета, используя свою мирс­кую силу.

   Если мы любим Бога, мы должны любить Его правосудие и вести себя по его правилам. Занимая святую, радикальную позицию — в случае необходимости даже contra mudum — мы отказываемся от иллюзии власти и видим, как на смену ей приходит Истинная Власть. Это, конечно, было одним из круп­нейших открытий Александра Солженицына в советском ГУЛаге.

    Как и другие заключенные, Солженицын занимался изнури­тельным тяжелым трудом и медленно умирал с голоду. Однаж­ды им с особой силой овладела безнадежность. Он не видел никакого смысла бороться за жизнь: в конце концов, какая разница — жив он или умер? Отбросив лопату, он медленно побрел к скамейке, сколоченной из неструганных досок. Он знал, что в любую минуту охранник прикажет ему встать и, если он откажется, забьет его до смерти, даже, может, его же собственной лопатой. Он видел такое много раз.

    Сидя с закрытыми глазами на скамейке, он вдруг почувство­вал, что рядом кто-то есть. Он медленно поднял голову. Возле него сидел старый человек с морщинистым, невыразительным лицом. Наклонившись, он водил палочкой по песку у самых ног Солженицына, рисуя крест.

   Когда Солженицын посмотрел на то, что чертил незнакомец, он вдруг увидел все в другом свете. Он знал, что он всего лишь человек, и против него — всемогущая советская империя. Но в тот момент он почувствовал, что вся надежда человечества вопло­тилась в этом простом кресте — и благодаря его власти все возможно. Солженицын медленно встал, взял лопату и вернулся к работе — не зная, что в один прекрасный день его писания о правде и свободе станут известны на весь мир.

   Такова сила, которую правда Бога дает тому, кто готов встать против бед, которые кажутся безнадежными. Такова сила креста.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

 

Чарльз Колсон, книга «Любить Бога». Глава 22

 

Итак, церковь Иисуса Христа жива и жизнеспособна и изменяет мир — повсюду, где верующие подчиняются Ему, живут по Его Слову и любят Его, будь то в „ханойском Хилтоне" или в мрачном доме для престарелых в Джорджии, где я познакомился с замечательной женщиной...

Впервые я услыхал о Мирти Хоуэлл от заключенного Нью-Гемпширской тюрьмы, который написал письмо в штаб Тюремного братства с просьбой помолиться о ее здоровье. Братство в свое время помогло установлению переписки между этим человеком и Мирти Хоуэлл. Это вообще одна из наших обязанностей — связывать добровольцев с заключенными.

    На листочке детскими, корявыми каракулями было написано: „Пожалуйста помолитесь за бабушку Хоуэлл, потому что она больна и может даже умиреть. Меня никто не любил как она. Я все жду ее писем, они для меня очень много значут". /оставлена орфография оригинала, Богдан/

    Мы выполнили его просьбу и начали молиться за госпожу Хоуэлл. А через несколько месяцев я получил от нее письмо, в котором она рассказывала о своей переписке с заключенными, об их настроении и их трудностях.

   В заключение она писала: „Переписка с заключенными наполнила радостью мои последние дни". Но затем следовала мрачная просьба: чтобы я приехал выступить на ее похоронах. Она сказала своему пастору, чтобы тот сообщил мне о ее смерти. „Мне это не поможет, — объясняла она, — но это может повлиять на решение моей церкви принять участие в работе в тюрьме".

    В ответе я напомнил миссис Лоуэлл, что только Господу известны наши сроки, и я не могу обещать ей, что выступлю на ее похоронах, поскольку никто не знает точной даты... Словом, это было весьма глупое письмо.

В течение следующего года от Мирти регулярно приходили бодрые письма — и она неизменно вкладывала небольшие суммы, поистине лепту вдовицы: однажды, например, в конверте был чек казначейства США на шестьдесят семь долларов девяносто центов, ее дополнительный доход. В каждом письме она рассказывала о своих „мальчиках" и часто просила дать ей имена новых заключенных, чтобы завязать с ними переписку.

    Мы как-то подсчитали, что она переписывается с семнадцатью заключенными. А ведь ей был девяносто один год! Впрочем, даже для человека помоложе это занятие не из легких — ведь большинство, в том числе и христиан, пугает сама мысль о переписке с заключенными. Они боятся, что опасные преступники получат таким образом их фамилии и адреса и, выйдя на волю, выследят их для своих гнусных надобностей. Почему эта старая, слабая женщина была иной? Почему ей вообще, в ее девяносто один год, было дело до других?

    Когда Тюремное братство решило провести семинар в июне 1981 года в Коламбусе, штат Джорджия, я подумал, что теперь-то уж я получу ответ на этот вопрос. Мирти жила в Коламбусе, и я послал ей приглашение участвовать в семинаре. Она ответила сразу же, объяснив, что из-за старого перелома бедра передвигается со специальной палкой и не может находиться в переполненном зале.

„Но я очень хочу познакомиться с вами, — добавляла она, — и повторяю Псалом 37:4 ( „Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего").    

     Не заглянув в Писание, я сунул письмо в портфель и выругал себя за то, что, чурбан бесчувственный, предложил ей прийти на семинар.

    День семинара был у меня забит до отказа, однако утром я высвободил себе время на встречу с Мирти Хоуэлл, чьи письма пробудили такой неожиданный отклик в душе сидящего в тюрьме преступника, которого она никогда в жизни в глаза не видела.

    Мирти жила в старом, кирпичном, многоэтажном здании в центре Коламбуса, перестроенном несколько лет тому назад из обычного многоквартирного дома в дом для престарелых. Вестибюль очень напоминал приемный покой в больнице, разве что в нем царила еще более гнетущая атмосфера. Здесь не раздавались слова ободрения и шутки, здесь не звучали молодые голоса, здесь все было мрачно и безнадежно. Перед работающим на полную мощь телевизором сидели зрители в инвалидных колясках, другие горбились на кушетках, покрытых зеленым пластиком, и в облезлых креслах с выпирающими пружинами и стершимся узором, большинство дремали либо тупо смотрели на экран. Другие бессмысленно листали журналы или неотрывно следили за входной дверью, вроде часовых на посту. Проходя по вестибюлю, я почувствовал, как у меня мороз пошел по коже.

    Расписавшись в книге у стола консьержки, я поднялся на лифте на нужный мне этаж и попал в коридор, застеленный потерявшим свой первоначальный цвет, истертым за многие годы ковром, постучал в нужную дверь и мне ответил твердый, звучный голос: — Войдите!

    Дверь была не заперта, я толкнул ее и первым делом увидел широкую, приветливую улыбку. Женщина в кресле-качалке радостно махала мне рукой. Аккуратный пробор разделял белые волосы, за толстыми стеклами в черной оправе сверкали голубые глаза, она вся светилась жизнью, и я подумал о том, что эта женщина вовсе не готова умирать.

— Извините, что я не встаю, — сказала она, указывая на палку возле кресла. — Я просто поверить не могу, что это и вправду вы... Просто поверить не могу. Это словно Бог выполняет желания нашего сердца. — Улыбаясь, она покачивалась в кресле, и мне ничего не оставалось, как наклониться и обнять ее, в приливе разом охватившего меня чувства родства, которое часто овладевает верующими при первой встрече.

    Я сел в кресло напротив нее. В однокомнатной квартире Мирти было всего одно окно, а комната была не больше скромного гостиничного номера и обставлена крайне скудно: кровать, маленький телевизор, комод, зеркало, два кресла и письменный стол, заваленный Библиями, комментариями и грудами писем, к зеркалу над столом приклеены фотографии. Словом, самое необходимое. Мне случалось видеть камеры, в которых и то было больше удобств.

    Но Мирти, горделиво восседавшая в своем кресле, сложив руки на коленях и расправив плечи под шалью, казалась посреди этой убогой обстановки чуть ли не королевой.

Я начал было благодарить ее за верное служение церкви, но она не дала мне договорить и первую фразу, замахала руками, заулыбалась, перебила меня: — Нет, нет, это вы мне помогли. Эти последние годы были самыми насыщенными в моей жизни. Это я вас благодарю — а больше всего благодарю Иисуса. — Последние слова были произнесены с большим почтением.

    И я понимал, что Мирти, живущая одна в этом мрачном месте, калека, страдающая от непрерывной боли, говорит правду. Я ощущал в этой женщине духовную глубину, которую мне не часто доводилось встречать. Я попросил ее рассказать о ее жизни и о ее пути к Богу.

    Мирти родилась в 1890 году в Техасе, в три года ее привезли в Коламбус, в десять лет она начала работать — на мельнице, за десять центов в день. В школу она ходила всего год. — Мы были очень бедны, — объяснила она. Родители мало что дали ей в смысле религиозного образования, но с десяти лет она твердо знала, что Бог есть, чувствовала, что Он следит за ней, и старалась изо всех сил „повиноваться Ему". В шестнадцать лет она присоединилась к христианской церкви.

    В семнадцать она вышла замуж, через год родился первенец, затем, с небольшими перерывами, еще двое детей. Ее средний сын умер в два года. Вообще, Господь словно постоянно подвергал испытаниям веру Мирти. В конце 30-х годов ее мать и свекор жили вместе с ними. В середине декабря 1939 года умерла мать, через месяц от несчастного случая погиб муж, еще через две недели умер свекор.

    При воспоминаниях об этом ужасном времени слезы сверкали в глазах старой женщины.

— Я чувствовала себя Иовом. Словно старый дьявол сказал Господу, что если Господь отдаст ему эту Мирти, он заставит ее отказаться от Господа.

    После смерти мужа Мирти потеряла дом, и ей пришлось снова пойти работать. Сначала она работала на мельнице, потом два года управляла магазином одежды, а затем маленьким кафе.

— Я всегда работала, чтобы прокормиться, — говорит Мирти, — я не хотела зависеть от детей. —

И так она проработала до преклонного возраста, когда ей пришлось перебраться в этот Дом.

Тут на нее обрушились новые несчастья: умер младший сын, заболел старший. Да и переезд в дом для престарелых тоже не способствовал радостному настроению. Многие ее близкие умерли, а оставшимся она не могла быть опорой, и это повергало ее в депрессию. Ей казалось, что дальнейшее ее существование не имеет смысла. Ей хотелось умереть.

    И настал день, когда она произнесла такую молитву: — Господи, что еще могу я для Тебя? Если Ты готов принять меня, я готова прийти к Тебе. Я хочу умереть. Возьми меня.

— Я знала, что умираю, — рассказывала она. — И вдруг Он заговорил со мной, и я ясно услышала Его слова: НАПИШИ ЗАКЛЮЧЕННЫМ. Два слова: НАПИШИ ЗАКЛЮЧЕННЫМ. Представьте только! Я хочу умереть, я понимаю, что вот-вот умру, и тут Господь говорит: „Ну будет, Мирти. А теперь ступай назад и напиши заключенным". Я так ясно слышала его слова, будто Он стоял передо мной. И сначала я напугалась. Я сказала: „Господи, зачем мне писать заключенным? Ведь у меня и образования-то нет, я же сама выучилась читать и писать. И о тюрьмах я ничего не знаю". Но что бы я ни говорила, сомнений в Его воле у меня не было. Я бы выпала из Его руки, если бы не послушалась Его. Я должна была Его послушаться.

   Между тем, Мирти в ту пору и слыхом не слыхивала о Тюремном братстве или о другом христианском обществе в тюрьмах. Она просто об этом никогда не задумывалась.

Но, как ни удивила ее задача, возложенная на нее Господом, она была верна Его воле и стала действовать. Она знала, что в Атланте есть тюрьма, и написала туда письмо, адресовав его просто в тюрьму. Она писала:

    „Дорогой заключенный.

Пишет тебе бабушка, которая любит тебя и заботится о тебе, оказавшемся в месте, куда ты не хотел попасть.

Я шлю тебе свою любовь и сочувствие. Я готова быть твоим другом по переписке.

Если ты хочешь переписываться со мной, напиши мне. Я отвечу на все твои письма.

Твой христианский друг, бабушка Хоуэлл".

   Письмо, наверное, передали тюремному капеллану, потому что Мирти получила восемь фамилий заключенных, с которыми она установила переписку. Кроме того, ей прислали дополнительные фамилии капеллан Рей, много занимающийся тюрьмами, и Тюремное братство.

Так Мирти стала переписываться с заключенными. Случались периоды, когда у нее бывало до сорока корреспондентов разом. Она приняла на себя пастырство, которое охватило тюрьмы, разбросанные по всей стране.

   Ее стратегия очень проста: — Когда я получаю письмо, я его читаю, а когда я отвечаю на него, я молюсь: „Господи, Ты знаешь, что Ты хочешь, чтобы я сказала. Так скажи это через меня". И если бы вы только видели, какие письма Он пишет! Его дух работает, а я только повинуюсь. Я ничего не вкладываю в письма своего. Как Он мне говорит, так я и пишу. Но истинное благословение — это ответы, — и, протянув руку к столу, она вытащила несколько писем из громоздящейся там стопки и передала мне их со словами: — Поглядите только!

     Я пробежал взглядом по страницам:

„Дорогая бабушка... я был очень рад получить ваше письмо... ребята меня дурачили, что мне письмо... я им не поверил, но это было правдой... У меня никого нет, кто бы обо мне думал, только Господь и вы... Я сейчас сижу в подвале, поэтому могу писать письма... Почему я так боюсь, бабушка? Почему Бог не отвечает на мои молитвы?... Мне было очень приятно узнать, что кто-то обо мне думает... Всю оставшуюся жизнь я буду каждый вечер поминать вас в своих молитвах... Напишите, пожалуйста, поскорее... С любовью, Джо... С любовью к Иисусу, Дэвид..."

    В письме, подписанном „внучка Дженис", я прочел:

„Дорогая бабушка!

Я получила ваше письмо и мне стало очень грустно оттого, что вы пишете, что, может, вам недолго осталось жить. Я думала раньше, что когда выйду из тюрьмы, поеду к вам и скажу, как много вы для меня сделали, но теперь я передумала: я лучше вам сейчас все скажу.

Вы дали мне любовь и заботу, какой у меня не было много лет, и я стала по-другому смотреть на жизнь. Вы заставили меня понять, что жизнь стоящая штука, и что она совсем не так плоха. Вы говорите, что это все дело рук Божьих, но я думаю, что тут и ваша заслуга тоже.

Я и не думала, что смогу кого-то снова полюбить, но теперь я знаю, что люблю вас, как мою собственную дорогую бабушку".

   — Да пребудет на вас благословение, Мирти, — сказал я, положив стопку писем обратно на стол.

— О, мистер Колсон, Господь уже благословил меня. С тех пор, как я стала писать заключенным, началось самое замечательное время в моей жизни. И знаете, стоило мне вручить Ему свою жизнь, Он стал заботиться о всех моих нуждах. Я и подумать не успею, а все, что мне нужно, уж тут как тут.

Когда я спросил о комментариях Библии у нее на столе, Мирти рассказала, как проводит свои дни: она „ничем особенным не занимается", только пишет заключенным, изучает Библию, молится, смотрит несколько религиозных программ по телевидению, а когда наступает время обеда или ужина, ее „доставляют" в столовую, а потом назад. Мирти утверждала, что никогда еще время не летело так быстро и не приносило ей столько радости.

   На прощание я получил от нее последний совет: — Помните, мистер Колсон, Господу не нужны павшие духом. Мне иногда дьявол нашептывает, что я очень уж стара стала, что все забываю... что ж, тут не поспоришь... Но слушать его не надо. Не успеешь оглянуться — он тебя враз вокруг пальца обведет. Так что я все время помню, что мне сказал Господь, и не сдаюсь. — И наставительно добавила: — И вы не вздумайте сдаваться.

    И она снова одарила меня своей удивительной улыбкой, полной жизнелюбия и жизнерадостности.

Мы вместе помолились, еще раз обнялись, и я пообещал ей, что мы еще увидимся, памятуя замечательное изречение, которое так любил К. С. Люьис: христиане никогда не должны говорить „прощай".

Внизу меня поджидали два добровольца из Тюремного братства, чтобы отвезти меня на очередную встречу. У входной двери я обернулся и еще раз оглядел вестибюль. Нет, за то время, что я пробыл у Мирти, здесь ничего не изменилось.

   Я тихонько сказал: — Посмотрите. Им ничего не осталось...

— Как только ждать выноса тела, — подхватил один из моих спутников, но тут же сообразил, что это вовсе не шутка, и разом помрачнел.

    А меня вдруг охватил ужас при виде этой бездонной пропасти отчаяния, горечи, пустоты. В запавших глазах стариков читалась злоба. Они злились, что близкие оставили их в этом Доме, что судьба нанесла им тяжкие удары, что ум их ослаб, а кости стали хрупкими. Они злились, что прервали их любимую телепрограмму или что кому-то первому подали завтрак. И еще они злились, что какое-нибудь ничтожество переживет их и станет свидетелем того, как их вынесут через эту входную дверь — если, конечно, они сами прежде не насладятся зрелищем того, как выносят кого-то другого.

   У меня защемило сердце от вида этих несчастных, судорожно цепляющихся за остатки бывшего и не бывшего, силящихся сохранить жизнь, которая для многих из них обернулась лишь горькой насмешкой. Семьдесят, восемьдесят, девяносто лет радости и поражений, боли и удовольствий, а потом — сидеть вот так, ожидая, когда на тебя спустится мгла. Ждать. Ждать — пока кончится это бессмысленное существование. А что потом? Ничего? Или еще такой же ад? Если Бога нет или Его невозможно познать, тогда зачем вообще жить?

   А меж тем там, наверху, сидела Мирти Хоуэлл со своей радостной улыбкой, девяностолетняя женщина, готовая жить. Готовая умереть. А впрочем, сейчас она, верно, уже сидит за столом и ПИШЕТ ЗАКЛЮЧЕННЫМ!

   Но ведь и Мирти знала жестокость мира, и она ведь тоже познала одиночество, боль, заброшенность, пережила смерть близких, потерю дома, тяжкий труд за гроши.

   Разница в том, что Мирти поняла тщетность и бессмысленность жизни без Бога, пустоту жизни ради для себя. Она поняла, как страшно не уметь ответить на вопрос: зачем я рожден? зачем я жил? куда я иду? И она возопила к Богу и попросила Его вывести ее из этого ада единственным возможным способом — отказавшись от своей жизни во имя Его жизни. Да, Мирти уже давно поняла этот главный парадокс существования.

Я отвернулся от этого мрачного зрелища и вышел на улицу, в теплый июньский день. Воздух здесь был чист и свеж, и я несколько раз вдохнул его полной грудью. Но я не мог отделаться от впечатлений этого дня, и они до сих пор живы в моей памяти. Потому что в доме для престарелых в штате Джорджия я получил незабываемый урок о небесах и аде. О небесах жизни с Богом. Об аде жизни без Него.

И Бог дал мне увидеть Мирти Хоуэлл и тем самым дал последнее звено в моих поисках ответа на вопрос, как истинно любить Бога: надо верить, покаяться, послушаться Его, быть святым, помогать людям с разбитым сердцем, служить Ему.

Мирти Хоуэлл знала все о том, как любить Бога.

 

СМЕРТЬ В ЖИЗНЬ

Достаточно лишь заглянуть в Писание, чтобы увидеть великое сострадание Христа к обездоленным, обделенным и обиженным. Мы, последователи и подражатели Христа, не можем не следовать Ему и в этом. Он не только заботится о наших собственных нуждах. Он требует, чтобы мы следовали Его примеру и заботились о других, тех, кто чувствует себя забытыми, брошенными, бесполезными.

Отдавая любовь Божью, мы полностью понимаем Божью милость. Мы не только получаем милость от Господа нашего, но имеем возможность одарить ею других благодаря Ему.

И это тоже мы можем сделать, только если мы сначала испытаем главный парадокс христианской веры — отдавая жизнь за Христа, чтобы обрести жизнь. Когда мы умираем для себя, Бог может использовать нас как готовые инструменты для Его службы. Только будучи послушными слугами, мы можем истинно жить в реальной действительности, любя Его. А на этом построена вся христианская жизнь.

 

„Любить Бога", Глава 22

1 Кор. 15:58; 16:13-14

Дополнительная литература

Мф. 13:18-23; 2 Пет. 3:14-18; 3 Ин. 1:11 Еф. 4; Евр. 6:9-12,18-20 Эф. 5:1-20 1 Тим. 4:6-16

 

Вопросы к главе 22.

1. Перечислите важные факты из жизни Мирти Хоуэлл.

2. Что вызвало ее депрессию?

3. Как восстановились ее дух и вера?

4. Сравните жизнь Мирти до и после ее встречи с Богом, когда она получила указание „писать заключенным".

5.   Перечислите  уроки   или   духовные  истины,  которые  можно извлечь из жизни и опыта Мирти.

6. Обсудите другие обстоятельства или опыт других людей, в которых вы видели те же самые истины или уроки.

7. Как связаны эти проблемы с любовью к Богу?

 

Вопросы для размышлений

1. Ощущали ли вы когда-нибудь то же, что Мирти, — готовность сдаться? Объясните.

2. Как вы вышли из этого положения? Какие уроки вы извлекли?

3. Помните ли вы об -этих уроках, когда у вас все хорошо? Нужно ли вам о них помнить? Почему?

4. Помогли ли вам- эти ситуации любить Бога? Как?

5. Перечислите некоторые из результатов вашей любви к Богу, проявившиеся за последний месяц.

6. Перечислите ваши способности или умения, которые вы используете во славу Бога.

7. Перечислите, как еще могли бы вы применить ваши способности или умения во славу Бога в следующие шесть месяцев.

8. Как могли бы вы побуждать других использовать их способности и умения?

Подведение итогов

Какой самый важный урок вы извлекли из этого занятия?

 

Применение

Как и когда примените вы то, что узнали- в мысли, слове или деле?

 

Молитва

Поблагодарите Бога за все таланты и умения, которыми Он одарил вас. Попросите Его открыть перед вами новые пути применения ваших возможностей во славу Божью.

 

 

 

 

Телемах

 

Чарльз Колсон, книга «Любить Бога» Стр.251-253.

 

„В четвертом столетии жил-был в Азии монах, который про­вел большую часть своей жизни в отдаленной общине, занимаясь выращиванием овощей для монастырской кухни. В свободное от огородничества время он молился и предавался ученым заня­тиям.

    И вот в один прекрасный день этот монах — а звали его Теле­мах — почувствовал, что Господь хочет, чтобы он отправился в Рим, столицу мира, самый деловой, самый богатый и большой город в мире. Телемах понятия не имел, зачем ему идти туда, его страшила сама мысль об этом, но во время молитвы он ясно услы­шал указание Бога и ему пришлось повиноваться.

    Можно представить себе, каким несчастным чувствовал себя маленький монах, отправляясь пешком в дальний путь, по пыль­ным дорогам, ведущим на запад, навьючив все свои пожитки на спину. Зачем он шел? Он не знал этого. Что ждет его в чужом краю? Он не имел ни малейшего представления об этом. И все же, послушный воле Божьей, он шел вперед.

    Телемах прибыл в Рим во время праздников. Вы, верно, знае­те, что в такие дни римляне умиротворяли бедняков, обеспечивая их бесплатно хлебом и зрелищем, именуемым цирком. Когда Телемах вошел в Рим, город бурлил от радости, празднуя победу над готами. И посреди этого праздничного ликования Телемах стал доискиваться до причин, по которым Бог повелел идти ему сюда — у него не было никакого иного руководства, он даже с главой ордена не смог поговорить.

    „Может, — думал он, — не случайно я прибыл сюда во время праздников. Может, Бог ждет от меня, что я сыграю здесь какую-то специальную роль?"

    Так Телемах пошел, ведомый толпой, и она скоро привела его к Колизею, где вот-вот должен был начаться бой гладиаторов. До него уже доносились крики зверей в клетках, под полом глав­ной арены, и разговоры гладиаторов, готовящихся к бою.

    Выйдя на арену, гладиаторы приветствовали императора криками: „Идущие на смерть приветствуют тебя". Телемах за­дрожал, услышав этот крик. Он никогда прежде не слыхал о гладиаторских играх, но страшное предчувствие охватило его.

    Толпа криками подбадривала людей, которые готовились убивать друг друга для ее, толпы, вящего удовольствия. Челове­ческие жизни приносились на потребу развлечения. Когда монах понял, что предстоит, он решил, что не может молча глазеть на это зрелище. Но и встать и просто уйти он тоже не мог. И тогда он забрался на стену, идущую по периметру Колизея, и стал кричать: „Во имя Христа, остановитесь!"

    Его никто не слышал. Бой начался. Тогда Телемах спустился по каменным ступеням и бросился на песчаный пол арены. Он производил комичное впечатление — тщедушная фигурка в мона­шеском одеянии, носящаяся между мускулистыми, вооруженными атлетами. Один гладиатор ударил его щитом по спине, и Телемах растянулся на песке. Толпа взревела от восторга.

    Но монах не собирался сдаваться. С криком „Во имя Христа, остановитесь!" он бросался наперерез бойцам, пытаясь остановить их. Толпа начала смеяться и подбадривать его, полагая, верно, что он тоже участник зрелища. Потом его судорожные скачки по арене помешали одному из гладиаторов точно рассчитать удар, и противник успел увернуться. Разъяренная толпа, вопя и неистов­ствуя, стала требовать крови чужака. Гладиатор, которому он помешал нанести удар, поднял меч и ударил Телемаха, разрезав его грудную клетку. Маленький монах еще раз успел крикнуть: „Во имя Христа, остановитесь!"

Песок окрасился кровью. И тут случилось нечто удиви­тельное. Цирк замер в молчании, и кто-то из верхнего ряда вдруг встал и вышел, за ним последовали остальные. Зрители разом начали уходить, и в несколько минут огромный стадион опустел.

    Конечно, тут сошлось несколько сил, но невинная фигурка в луже крови стала как бы центром сопротивления, и это был пос­ледний бой гладиаторов в римском Колизее.

 

Никогда больше люди не убивали друг друга для развлечения толпы на римской арене.

 

 

 

 

 

 

 

 

Богдан Корниенко

первая страница сайта http://baptistkiev.narod.ru          пришлите Ваше мнение